……………
Портрет отца висит на стене рядом с моей кроватью. Улыбаясь, он смотрит на меня лейтенантом из далекого 1969-го. Я прячу взгляд. Мне случалось в жизни - промолчать, пройти. Я не связываюсь. Я бескулачное добро.
Когда папа умер, ему было тридцать три, как мне сейчас. Но мне кажется, я уже никогда не стану таким взрослым, таким настоящим, как был он. Часто я просыпаюсь ночью, мокрый от слез и пота, и выныриваю из сна, где я закричал-таки - "Папа, не уходи!", и догнал его, и он поднял меня на руки, и засмеялся, и глаза сощурились добрыми морщинками:
- Ну что ты, сынок… Конечно, не уйду…

Убивец

там много мата очень..

Добавлено (2006-03-23, 8:47 Pm)
---------------------------------------------
Вот есче

Убивец : Корнею Ивановичу Чуйковскому посвящается :: 31-07-2003

Ребята и зверята.

Когда мне было 19 лет, я обладал огромными, гаргантюанскими почти запасами любви и нежности, в то время как мои платежные возможности балансировали на узкой грани между нулём и минусом, походя на выжженную от монголов русскую степь. Поэтому, когда я захотел сделать подарок жене, я спросил её – о чем она больше всего мечтает (в пределах между тремя и пятью рублями). Оксана задумалась, затем на её лицо пришла моной лизой легкая мечтательная улыбка – «Подари мне ребенка. Или, если рано, зверушку какую-нибудь. Котенка, хомячка…». От неожиданной постановки этих настолько разных вещей в один ряд я прыснул смехом, приобнял её за плечи, и прошептал в ухо, слегка касаясь губами – «Почему? Почему ребенок, почему зверушки?»
«Они… чистые. В них нет грязи, лжи, неискренности, злобы».
Я купил ей хомячка. В зоомагазине. Я шел домой, и хомяк дрожал в моих прижатых к груди руках, и его теплое трепещущее тельце было как крошечное сердце, отдаваясь слабыми ритмичными ударами мне в ладони. Я нес жизнь.
Ребенка я подарил ей несколькими месяцами позже.

Став отцом, я приобрел привычку изучать детишек – смотреть на их простенькие, но такие захватывающие для участников игры, становиться невольным сидетелем их незатейливых разговоров, наблюдать их жизнь, состоящую из садиков, школ, двора, родителей. Вращаясь в кругу молодых родителей, самих еще почти детей, я видел как:

1.Олежек.

…стайка первоклассников заливисто смеясь, в едином порыве самозабвенно преследует толстенького одноклассника, мальчика с задержкой в развитии – не такой, однако, чтобы учиться в специальной школе. Они бегут за ним, раскрасневшиеся, и догоняют его возле мусорных баков, и самый сильный перегораживает ему дорогу к отступлению – домой, к маме. Остальные на секунду останавливаются, чтобы отдышаться, и непроизвольно образуют вокруг толстяка круг, и сердце чуть ухает вниз, потому что сейчас будет – интересно, и можно будет обсуждать это потом часами – на переменках, во дворе… Затем один из них неловко, как бы пробуя ногой еще холодную июньскую воду пруда, отпускает толстяку «подсрачник». И они начинают бить его ранцами, и лупить книжками по голове – бумс! – и толкать его мячиком по кругу, скандируя – «пятый угол – дурачку, пятый угол – дурачку!».
Толстяк не плачет. Для него в ситуации нет ничего нового. Его так били в Кемерове, откуда он приехал, его так бьют во дворе, и неважно, что мама ходит к родителям обидчиков и просит их – поговорить с детьми, ведь нельзя так, мальчик каждый день в синяках домой приходит, я же слышу, как он в комнате запирается и плачет, а когда я стучусь и вхожу, растирает рукавом слезы – я не плакал мама, я его хочу утешить, а он меня отталкивает…

… толстяка зовут Олегом. Где-то лет с четырех он воспринимает мир как передовую линию фронта, причем сам он – отступающий. Его пинают, бьют, щиплют, не больно, а чтобы определиться с местом на лестнице – ты ниже, я выше. Ему достается и опосредованно – так, когда мальчика Антона побьет на переменке мальчик Вадим, Антон найдет Олега и даст ему несколько подзатыльников, чтобы доказать себе, что есть люди – слабее. Главное – не заплакать, слезы раззадоривают нападающего, надо вжать голову в плечи, сгорбиться, и задом уходить к стенке, по заду – не больно, привычно.
Спасения нет, он изгой во дворе, в школе, до этого был в садике. Он обижается на маму за то, что она обманула его – её теплота и любовь работают только дома, она не может защитить его везде, и он не малыш, умничка, сыночка, а – дурачок, тормоз, дебил. Учителя, упиваясь своим милосердием, ставят ему тройки вместо заслуженных двоек, дают задания попроще, пересаживают на заднюю парту. А молодые, сразу после пединститута, зарабатывают на нем авторитет – высмеивая его и иронизируя над ним перед всем классом, заслуживают одобрительные усмешки и уважение массы.
Поэтому жизнь для него – перебежки из спокойствия в ад, бегом в школу, бегом – домой, вздохнуть, и радоваться, что сегодня не побили, не унизили, или хотя бы побили – не так сильно. Он уже достаточно большой, чтобы понимать, так будет – всегда. Просто с возрастом – еще больнее.
Он с радостью ушел бы в книги, но читает он плохо. Чуковский и доктор Зевс, вот максимум, которого он достиг, Верн, Дюма, Твен, Гарри Поттер – уже сложны, к концу абзаца он теряет нить.
Хотя, у него есть один друг. Витя. Тоже изгой. Умничка, очкарик.
Когда Олег приходит к Вите в гости, они играют в конструктор – Витя инженерит, Олежик подает детальки, да не эту, другую, дурачок, ой, извини.
Когда Витя выходит на кухню, за печеньками и чаем, Олежик торопливо крадет игрушку, детальку от конструктора, жвачку. Все, что видит. Ведь у Вити и так много всего, правда?

2. Витя.

Витя умен. Нет, на самом деле. Уже в свои восемь он за пояс затыкает пятиклассников. Читать начал еще до четырех. Проскочив Дюма и Верна, читает папиного Хэмингуэя. Ремарка не любит за некоторую однообразность. Сейчас на середине собрания сочинений Диккенса.
Ходит в очках. Если б он рос в восьмидесятых, его дразнили бы Знайкой. Сейчас зовут «ботаном», добавляя непременное «очкарик – в жопе шарик», и про водолаза четырехглазого, ну, вы знаете. В школе – одни пятерки, ни одного друга, на переменках с книжкой – у окна, мне никто не нужен, они тупые все, мне с ними неинтересно.
У него богатые родители. Настолько богатые, что позволили себе откупиться от сына всеми игрушками и горничными/воспитателями/боннами, которых можно купить за деньги.
Маму Витя ненавидит. Отца боится и любит. Когда видит, а этого почти ведь не происходит, ведь у родителей – свободные отношения.
Нянек держит в страхе, подчинил себе. «Наталья Егоровна, вы сейчас меня отпустите, а то я маме много про вас расскажу, и уж мне-то она быстрее поверит, правда?».
Одиночество компенсирует исследовательской работой.
Любит ловить мух. Отрывает им крылья, лапки – одну за одной, медленно, оторвет – и смотрит на муху в подаренную папой лупу – интересно, ей больно сейчас?
И ведь никто не узнает, что кроме мух – была ведь еще и морская свинка, Олькина из второго «В». И как сладко вспоминать, как перекусывал, сопя от восторга, немецкими пассатижами лапки, как выдергивал пинцетиком усики, как выступали гранатовыми бусинками капельки крови на месте вырванных усиков.
Ничего, Витек, подрастешь, пойдут в ход собачки и кошечки, а там и вовсе непонятно куда заведет исследовательский азарт. Хорошо, если в медицину, а то, не дай бог, в хобби превратится…

3. Оля.

…. Плакала четыре дня, когда пропала свинка.
Что же это за люди такие, которые могут вот так – взять и украсть свинку, ведь это страшно, противно и нечестно.
Это ведь гаже, чем человека ударить, свинка ответить не может.
Погоревав, Оля успокоилась и вернулась к привычным занятиям.
Она – «центровая» девчонка из класса. У неё лучшие шмотки, лучшие игрушки, лучшие подруги, папин водитель ждет в школьном дворе в 14-00 на серебристой «Вольво».
От скуки она и подружки любят «поприкалываться», есть у них одна мишенька, девочка Люда, приехала откуда-то из Мухосранска, Талдома какого-то. В колготах шерстяных штопаных ходит, вот дурочка, и в бантиках. Как в мультике дремучем.
Написали ей записку якобы от Антона, чтобы приходила вечером к Макдональдсу, а потом Антону якобы от Таньки из второго «А», чтоб приходил, и ржачно смотрели через стекло, как Людка к Антону подбежала, защебетала что-то радостно, а он пацан мажористый и языкатый, и как он фак ей показал, а она отошла сначала, а потом заплакала и побежала, да еще споткнулась так смешно, коленку ободрала, по луже проехалась.
Ой, мы с девченками так ржали, животики чуть не надорвали себе…..

….. а хомячок, которого я жене подарил, умер через месяц где-то. Она его не кормила по забывчивости, а я из принципа – сказал не буду, значит – не буду. Он жил в выложенном ватой пластмассовом тазу с невысокими бортами, и от голода стал жрать вату. Иногда, в припадке голодного безумия, он перескакивал через борт и мотался по комнате. За ним длинным паровозиком тянулся состав какашек – их склеивали нитки от сожранной хомячком ваты. Длинная такая лента, метра на полтора, вагончиков на двадцать. А он локомотивом тянул эти говняные вагончики через всю квартиру. Смешно так.
Так и сдох с какашечной лентой из задницы.

Добавлено (2006-03-23, 8:54 Pm)
---------------------------------------------
Убивец : Картоха :: 07-08-2003

Больше всего на свете я боюсь боли.
Физической. Всю свою короткую жизнь я избегал боли. Я редко, никогда почти, не участвовал в дворовых и школьных потасовках. Я избегал опасных детских забав. В то время как мои сверстники крутили "солнышко" на турнике, обдирали коленки, ползая по стройкам, зарабатывали синяки, падая с велосипедов - я сидел в стороне, толстый, хмурый, безопасный.
Когда дворовая шпана распределялась по футбольным командам, меня давали в пару к хорошему игроку - возьмите Жеку с Картохой - а команда-противник получала двух игроков средних. Я был уродливой добавкой к форварду, как трехлитровая банка с солеными помидорами к новогоднему продуктовому пакету из мандарин, шпрот и шоколада. Меня ставили на ворота - не из-за высокого голкиперского класса, а желая эффективно использовать массу и объем. Ты жирный, Картоха, просто стой, уже хорошо будет.
Прима-игроком я был только в школьной игре в слона, помните? Это когда команда противника, нагибаясь, становится в цепочку - голова заднего под локтем у переднего, а ваша команда запрыгивает им на спины - и они тянут вас несколько метров, до черты, и главное - не упасть, упадешь - проиграешь. Меня любили за вес - я мог раздавить любого "слона" противника.
А сейчас у меня предостаточно боли. За последний час я с ней сроднился. Я лежу на снегу и держусь руками за живот, и моим ладоням тепло, потому что я удерживаю ими готовые вывалиться внутренности, а внешней стороне руки - холодно, потому что кровь остывает на воздухе. Подо мной небольшая кровавая лужа - снег уже не может впитать всю кровь, и бурая лужа напоминает кашицу, как растаявшее земляничное мороженое за семь копеек.
Сегодня 12 декабря 1979 года.
Меня зовут Витя, кличка - Картоха, за неповоротливость и полноту, мне 17 лет и я учусь в ПТУ № 64, в группе № 13, слесарь механосборочных работ. Вернее сказать, учился. Потому что сегодня я умру.

………………..

Замело-то как….. Сначала вроде снежинки падали, тихо так, как в "Карнавальной ночи", взгрустнулось даже. А сейчас - ветер, поземка, хорошо окна утеплили. Только Вити вот все нет и нет. Он ведь всегда домой вовремя, чтобы ни было там, хотя и связался с этими в последнее время. Приходит домой - вином пахнет, а в кармане позавчера пачку "Примы" нашла.
Я, как узнала, что он с этими, Барсиком и Алексеевым стал гулять, расстроилась очень, поговорила с ним. А он мне - мама, успокойтесь, они - сильные, их уважают, но я сам по себе, с ними гуляю просто.
Ох, хорошо бы так…Ничего, мальчик он хороший у меня. Тяжело все-таки сына одной растить, без отца. Но с Витей повезло мне. В магазин ходит, убираться помогает . Даже ужин приготовил, я тогда в смене была. Прихожу домой, а на кухне, под салфеткой - картошка вареная, огурцы малосольные и хлеб порезан так, треугольничками, как в ресторане. И помню, села я, как была, не раздеваясь, на табуретку и сидела, и плакала, и благодарила Бога, что вот такой у меня мальчик - заботливый, сердечный, мягкий.
Жалко мне его - переживает из-за своей комплекции, что полненький. А я говорю, Витенька, ты не переживай, главное, что ты - человек хороший, добрый, искренний. А полнота….Какая разница, в конце концов?

……..

А зря я боялся боли. С ней можно жить, пусть и недолго, ха-ха. Главное - не думать о ней, как о чем-то чужеродном, не бояться её, надо расслабиться и отдаться ей, впустить её в себя, самому стать болью, и тогда станет сладко, мне сейчас хорошо, я как будто бы засыпаю. Вы никогда не ловили момент, в который засыпаете? Это похоже на то, как если бы тебя качали на больших, теплых и мягких качелях - туда, сюда, туда, сюда….Мне сейчас уже не холодно, наоборот - тепло, сонно, и мягко, и голова кружится, и глаза, если их закрыть, немного подпекает, как во время гриппа.
Связно не думается…. Спать…Очень хочется спать….
С Алексейчиком и Барсиком было смешно. Сначала.
Пить портвейн 77, розовый, за домом, или, если холодно - в подъезде, только не своем, чтоб мама не видела.
Лузгать жареные семечки на лавочке - в хипповых клешеных штанах, патлами закрывая уши.
Ходить по микрорайону, шугать малолеток, не бить, а так - пару подсрачников.
Курить "Приму", если нечасто - две сигареты в день - то интересно плывет в голове после третьей затяжки, и прохладно щекочет ноги, и хочется сесть и помолчать.
И девченки…. Раньше на меня никто и не смотрел даже, а теперь, когда я с Барсиком и Алексеичем "богую", сразу стали улыбаться, Верка из "негритянских" домов даже ходить предлагала, только я не захотел, боялся как-то.

………..

Ох, что же Вити-то нет…. Половина одиннадцатого уже.
Случилось что-то, случилось что-то, случилось что-то. Нет, не смогу усидеть, что ж такое, пойду к теть Томе, Барсиковой маме, может, она знает что-нибудь.
Мальчик мой, кровиночка, где ты, что с тобой? Может, зря я волнуюсь, ну, мало ли, задержался, выпил, домой не идешь, меня боишься расстроить. Глупенький, не буду я тебя ругать, только приходи, ведь холодно как на улице, заболеешь еще, опять сляжешь как в прошлом году, будем йодовые сетки на горле рисовать и банки на спину ставить. Только прийди….

……..

А потом стало уже невесело. Когда пошел гоп-стоп. Когда Барсик и Алексейчик в парке, после шести, подходили к мужикам подвыпившим и, доставая нож, забирали деньги. Я боялся. Не милиции, а того, что мужик вдруг окажется не по зубам. И ответит. И сделает мне больно. А я не люблю когда - больно.
Несколько раз пытались ответить. Тогда я хватал мужика сзади, а Барсик - бил его, в туловище чаще всего, чтоб потом, как он говорил, "менты побои не сняли".
А Алексейчик стоял на шухере, чтоб свистнуть, если что.
Я держал мужика сзади и понимал, что это плохо, неправильно, гадко. Но если бы я отпустил его, и ушел, и сказал бы Барсику все, что думаю, они бы били - меня. А это больно. А я боюсь боли. И, кроме того, они мои единственные друзья, а друзей не бросают, правда?

……….

Как холодно. И сапоги забыла одеть, глупая, как есть в халатике на улицу побежала, пальтецо только накинула. И фонари горят не все. Ничего, все равно, что тапки в снегу, все равно что пальтишко не греет, главное Витю найти. И теть Тома не знает, где они, и алексейчикова мама.
В милицию пойду, может там они, набедокурили чего-нибудь. Ничего, я с Валерий Степанычем, участковым, поговорю, он отпустит. А не отпустит - тоже все в порядке, ничего страшного, может, образумится Витя, бросит эту шайку, проведет ночь в милиции и одумается. Главное - что там тепло, не простыл бы мальчик, у него ведь гайморит хронический. Чуть продует - и сразу сопли, и сразу температура. Маленький очень хворый был, намучалась с ним, через день в поликлинику. Отец его, когда я родила на седьмом месяце, кричал все - дура, дура, крольчиха. А потом ушел. Так и ищу его по всему СССР исполнительными листами. А может и потому семимесячный, что сам же ты, изверг, заставлял меня два раза в день полы вылизывать, а я ведь из-за живота нагибаться даже не могла.
Поделом тебе, мотайся там по своим северам, и не знай, что такой замечательный мальчик вырос. Мой, мой, мой…. Я горжусь Витенькой, пусть тройки из школы, пусть шпаной называют, только бы найти….

…….

Зря с мужиком этим связались. Тем более он с пацаненком был. И дерется так, как каратист, как этот… Сережа в "Пиратах ХХ века".
Он когда Алексейчика двинул, я даже обрадовался - ну, думаю, щас он нас побъет, и мы перестанем этим заниматься, слава Богу, человек нашелся.
Но он что-то в раж вошел, и сын его, как волчонок - в ногу вцепился мне зубами, я закричал от неожиданности.
А потом мужик меня зарезал. А Барсику шею свернул. И Алексейчика убил. А потом я лежал тихо-тихо и боялся вздохнуть, чтоб не добил. А он вытер нож снегом и тряпкой, выбросил его далеко, и пацаненка на руки поднял, и заговорил ему что-то шепотом, а у пацаненка кровь из головы - тонкой струйкой, как из неплотно закрытого кухонного крана - на снег, а отец ему голову шарфом замотал, и мимо меня - к дороге, я услышал только "ничего, сынок, все будет хорошо, просто царапина, доктор обработает йодом и зашьет, и будет совсем не больно - ну, только чуть пощиплет".
А пацаненка я случайно порезал. Он когда зубами мне в ногу вцепился, я его рукой двинул - инстинктивно, как летнего комара. А в руке нож был.
А сейчас я умираю, и ползти невозможно, слабый, да и некуда, до дороги не меньше километра, а в парке нет никого в это время

………
Зинаида Петровна, мать Вити, умерла совсем недавно - в 2000 году. Тогда, в семьдесят девятом, её нашли утром на лавочке, полузанесенную снегом, тапки слетели, так и сидела с голыми ногами.
Простыла и заболела, температура под сорок, две недели в бреду, все Витю звала. Так и похоронили без неё.
А когда пришла в себя - сказали, она охнула тихонько, и сжалась как-то, как будто вот так кто-то взял - и вынул из неё сердце. А к вечеру встала, одела тапки, накинула пальтецо на плечи, и пошла на улицу - искать Витю.
Так и ходила двадцать лет, каждый вечер после десяти - седенькая, сгорбившаяся, в тапочках и пальто в любое время года, не обращая внимание на стайки детей "гы-гы, ненормальная, витька ищет, на кладбище посмотри", спрашивала - Вы Витю не видели? Полненький такой мальчик… Уже одиннадцать, а он всегда к десяти дома…